Когда я стану старухой – со скрипящим негнущимся телом и пергаментным лицом, я напишу роман о любви, что бы «Вы плакали и смеялись». Нет, не раньше; самый главный роман о любви можно написать с теплым, но не пылающим сердцем: сердцем-пеплом, в котором хорошо должна удаваться печеная картошка да романы про любовь. Напишу мелким, но выверенным словом – старушечьим круглым почерком; соберу все маленькие, круглые, как бусины, самые незначительные события на длинную тонкую леску – как Оле Лукое собирал нерожденных младенцев на свое седло – «и никто не уйдет обиженным». Может быть, тогда заиграет узор, засветится, задышит, и никто и не подумает, что это всего лишь ни на что не сгодившийся хлам, глупый, завалявшийся в карманах мусор.
Вот, к примеру, будет она – хороша, как весенний сад, «как куст роз», как «узор в прямоугольной бумаге» - какой еще должна быть главная героиня? Но упряма, как дьявол, капризна и горда – что поделаешь, она девица-дракон, она не виновата. Да и не знает она, что хороша – толи оттого, что зеркала не показывают юным драконам их истинного лица, то ли оттого, что какое это имеет значение, когда есть он? И он тоже хорош, и он влюблен, и он силен и смел – конечно, я не оригинальна, каким еще должен быть главный герой? Но он принц-кролик, и он не виноват. Нет, никаких неприличных плотских подсмыслов – он принц-кролик, и все тут. И будет апрель, и майская маета, и июньская – инь-яньская суета, а он будет стоять под ее окном до рассвета… так положено в романах про любовь, придется постоять, чтобы читатель успел сбегать на кухню заварить чаю, да отправить спать непоседливое чадо.
И у него будет, как положено, друг; конечно, не такой прекрасный принц, но и не трубочист; скорее уж, менестрель – авессом, да будет так. И друг, конечно, будет тоже немного влюблен в принцессу; но он ведь принц, а она принцесса, так что, какие уж тут могут быть менестрели…И он просто будет где-то рядом, идти параллельной дорогой. А у нее будет подруга – советчица и наперсница, мудрая, почти что колдунья. Я напишу, что она варила крепкий кофе, жаб в полночь, и курила матросский табак – пусть будет так; наделю ее в придачу кошкой и картами Таро.
Что еще будет? Будет жизнь в замке под крышей, с видом на грозовую тучу и лестницей в небо; друзья и дороги, может быть даже дураки. Будет ребенок; но его, впрочем не будет. Потому что они сами еще дети, эти принц и принцесса – зачем им еще и инфант? Поэтому принцесса вытравит этот плод любви: он его не полюбит – все будет быстро, и почти бескровно – возможно, и этого маленького инфанта возьмет на руки Оле Лукое, и пришпорит коня. И уже не догнать, не исправить, и не вернуть. Наверное, где-то тут сказка и дала сбой, забилась тахикардией. Потом будет просто жизнь, без сказок: будут деньги, не будет денег, работа, упреки, быт, мамы-папы - все как у всех… отчего-то это покажется им удивительно нечестным – им, беднягам, казалось, что уж они-то заслуживают самого исключительного, ничем не замутненного счастья.
Потом принцу захочется перемен. И будут перемены. У перемен будут женские имена, и миловидные, наверное, лица – конечно, миловидные, кто захочет делить ложе со страхолюдинами? Отчего же я не рисую их черными чернилами, эти лица? Наверное, и им хотелось быть любимыми – что и объединяет всех наших героев. И принца, и принцессу, и девочку с дальней городской окраины, с отцом-алкоголиком, который бьет дочь чем ни попадя, размышляя на досуге – как бы выгодно продать ее девственность, которую он проверяет самолично – не спуталась ли она с каким-нибудь сопляком, не лишила ли семьи денег? И девочку из недалекого, но маленького города, где из развлечений – один диско-бар и пьяные руки по углам, девочку с душным запахом пота и дешевыми духами. И девочку с длинными белыми волосами – девочку, которую ничего больше не научили, как быть девочкой – а с этим не проживешь… А принцесса лежит в коробке, вместе со старым клоуном с оторванной ногой, между порванным мячом и растерянным конструктором. Принцесса умирает, но не умрет, а принц сыграет три свадьбы. И уедет далеко-далеко. Потому что королевство слишком маленькое, и даже сквозь самые толстые стены, как сквозь поры кожи, будет пробиваться ее ирисовый запах… шшш! Да, все дело в запахе. В запахе, которым пахнет ее тело – от любви. Пахнут ее плечи, ее руки, самое интимное женское естество, и даже сладкий сок, который исторгает ее тело в экстазе – все пронизано этим странным запахом… даже если она умирает, но запах еще жив, еще жив.
И от этого запаха принц будет бежать, покуда не наступит ногой на самый край земли. Он останется там, у самого края, и будет смотреть на море. Я бы оставила его там навсегда – будь моя воля; так как я все же женщина, и я на стороне принцессы – а он заставил ее страдать… Но я только рассказчик, дневная Шахерезада, и не имею права на вольности.
Пока принц лелеял своих бесов, принцесса пришла в себя. Правильнее сказать, что она пришла в кого-то другого, - так как от нее осталась только горькая игольчатая сталь – выросли, наконец, драконьи крылья. У принцессы – новые принцы в строгой очередности (не каждый же разглядит дракона под тонким платьем), и даже один заезжий король; король стар, но желает принцессе счастья – увезти ее в далекую страну, за дальние синие горы, где бы она не знала бед…
Но некий случайный колдун избавит принца от бесов. Тут я замечу в скобках, что неизвестно еще, стал ли он от этого лучше – видели ли вы хоть одного достойного человека, в котором бы бесы свили гнездо, как вороны? Если знаете – дайте мне его адрес; я навещу его, и скажу, что надежда не потеряна, что все еще может быть хорошо; он в ответ бросит в меня камнем. Принц решит, что хотел бы быть любимым, а никто никогда не любил его так, как она… может быть, дело в том, что пришла весна, и ирисы начали цвести…
А принцессе уже не захочется любви; ей захочется мести – провести его тем черным лабиринтом, по которому бродила когда-то сама: провести его там, крепко держа за руку. И мне бы покачать головой осуждающе, но я теплый человечий сгусток, и даже я понимаю, что пытаться воскресить мертвую любовь - все равно, что вынуть холодное тело из склепа – отпетое и оплаканное тело, и, разматывая его смрадные покровы, требовать, чтобы бедолага пустился в пляс. А он мертвый, мертвее мертвого. Воскресить мертвую любовь для радости - а не для горькой житейской муки - удается не часто, чем оживить Лазаря. Да нет, с Лазарем пожалуй, такое случается почаще…
Пока принц бредет обратно с края земли – без посредства бесов скорости, конечно, уже не те – принцесса узнает, что принц делил ложе и с колдуньей, и с менестрелем – так уж вышло, у нас же с вами современный роман. Вставлю хорошую библейскую фразу: «и лег с ним» - молодцы были наши предки, и не надо сумрачно и маетно писать, что однажды ночью он был пьян, и одинок, и лег с ним, обнял его, гладил его плечи, потом раздвинул ягодицы и вошел в него - и любил его, как мужчина может любить женщину; потом откинулся на подушку, и сказал: «Ни с одной женщиной мне не было так, как с тобой»… И принцесса, наверное, однажды ночью придет к колдунье, в поисках утешения, припадет к ее груди, а та будет гладить ее по коротко стриженым волосам, по плечам, по хрупкой дорожке позвоночника. Может быть, потом она познает и других женщин – все в том же, библейском смысле, и полюбит одну из них – рыжую, золотистую…Может быть, отдаст свое тело менестрелю – толи затем, чтобы замкнуть магический любовный круг, то ли с досады, то ли оттого что каждый смертный имеет право однажды раздвинуть бедра своей хрустальной мечты… Может быть, и станет от этого чуть легче…
Ну, что у нас там еще осталось? Счастливый финал? Жены принца выйдут замуж – все до единой, и нарожают детей. Принц вернется, и они тоже поженятся – принц и принцесса, разумеется, а не кто-нибудь еще, и нарожают детей: мальчику и девочку, хорошеньких пухлых младенцев. Потом, очень может быть, разведутся, но это уже другое дело. Менестрель… да Бог с ним, пусть женится на колдунье, они тоже хорошая пара…
А пока я сижу в кресле, и понимаю что их всех, моих глиняных пупсов, совершенно не могу осудить… Каждый из них хотел быть любимым. Но, Борис Борисович, и любимыми-то они стать не сумели – хотя, казалось бы, нехитрая наука. Когда мне было лет 17, было лето, жарко, и, слоняясь, полуодетая, по нагретой солнцем квартире (родители как раз переживали период любви к дачной фазенде) я читала «Сто лет одиночества». И не видела ни в ком из них - ни в Амаранте, ни в Пилар Тернера – всеобщей бабке, ни в одном из Аурелиано или Аркадио – греха: в их неуемной жажде жизни, в их телесных порыва, в их страсти и плотских желаниях.
Или, может быть, это оттого, что Бог оставил всех нас, и яблоко надкушено, но оказалось горьким – червивым каким-то особенно отвратительным змеем, который отравил все вокруг… и рай, андерсоновский рай – я верю в него, так как это рай, придуманный никогда не повзрослевшим мальчишкой, следовательно, не может быть сомнений, что все это чистая правда - ушел далеко под землю. И к нам уже не долетят ни желтые бабочки, ни запах машинного масла, и нам самим никогда не добраться туда на корабле из влажных простыней. Мы просто люди. А я, бестолковая, не могу написать такого романа – потому что ирисовый сад уже зацвел, и в каждой клеточке кожи этот запах, и я барахтаюсь в этом сиреневом сумраке, как муха в паутине. Как ты думаешь, Господи, может быть, уже можно нас простить?
